Алексей Поляринов о сектах, исторической памяти и о том, почему нужно смотреть в глаза чудовищ

Писатель, эссеист и переводчик Алексей Поляринов поговорил с журналистом «Альтаира» о том, зачем писать художественную литературу в 21 веке, об «исторической памяти», деструктивных культах и свободной российской литературе.

– Алексей, скажите, зачем в России в 21 веке писать и читать художественную литературу, сложную литературу? У современного человека есть множество других способов потратить свободное время – фильмы, сериалы, компьютерные игры, YouTube, TikTok и прочее.

– Я не уверен, что могу отвечать за всю серьезную литературу, но мне нравится образ из «Собора Парижской Богоматери», где священник, указывая на книгу, говорит «Это», а затем, показывая на церковь, добавляет «Убьет это». Потому что до книгопечатания, якобы, часто была одна Библия на целый город, и все ходили в церковь, чтобы послушать священника. Считалось, что если Библия будет у каждого в доме, церковь утратит актуальность и разрушатся сами основы человеческого бытия. Этого не произошло.

То же самое было на заре кинематографа, которое, как и театр за 500 лет до этого, было развлечением для простолюдинов. Изначально кинорежиссеры были поденщиками – снимали по двухминутному фильму в день. Тогда тоже считалось, что это новшество убьет привычный, высокодуховный любимый всеми театр. При этом люди забывали, что при Шекспире театр не убил литературу, а книгопечатание не убило церковь. Это вечный цикл.

Этого не происходит, потому что новый формат не конкурирует со старым. Одно из важных проявлений культуры в том, что в ней не работает конкуренция. Новые форматы дают толчок культуре, заставляют ее двигаться. Литература с появлением кинематографа стала интереснее, постмодернизм возник благодаря кино, которое использовало цитатность и монтаж.

Я не думаю, что все вами перечисленное – соприкасающиеся сферы. Люди, которые нуждаются в чем-то сложном и созерцательном, всегда будут читать художественную литературу. Это медиум, который в отличие от социальных сетей требует от тебя больше времени и усилий, и дает тебе гораздо больше на выходе. На количественном уровне сериалы и видеоигры отрезали у литературы часть аудитории, но они никогда не будут конкурировать. Это как в музыке: The Chemical Brothers – классные, но они не отменили Моцарта и Стравинского. Если я играю Cyberpunk 2077 это не значит, что я перестал читать Уоллеса.

– Когда вы начали писать свое первое произведение, вас не сдерживала мысль «Все хорошее уже написано до меня»?

– У меня немного другой взгляд на это. У меня есть друг кинорежиссер, который пытается сделать карьеру в индустрии и сталкивается с большими трудностями, потому что кино сложнее, чем литература. Писателю нужна ручка, бумага и стол, а режиссеру нужны продюсеры, команда, место. В кино действительно есть что-то вроде конкуренции – когда вышла новость, что Кантемир Балагов будет снимать The Last of Us, мой друг сказал «Все, можно закрывать лавочку, зачем я этим занимаюсь, Балагов взошел на Эверест». Но тебя ведь это, по сути, вообще не должно волновать. Я понимаю про зависть, но это не значит, что ты уже ничего не сделаешь.

Когда я начинаю писать, у меня есть потребность рассказать классную историю. Если ты пишешь что-то с желанием войти в мировую литературу, то, скорее всего, получится полная, тотальная чушь. Когда ты подходишь к процессу с такой амбицией – ничего не получится. Если у тебя есть идея, которая тебе нравится, то нужно писать и не оглядываться на других.

– Прежде чем начать писать вы переводили. В том числе, вместе с Сергеем Карповым перевели сложнейшую «Бесконечную шутку» Дэвида Фостера Уоллеса. Насколько опыт переводчика помогает в писательстве?

– Есть множество точек зрения. Это может помочь, но как говорят литературные критики «есть книга сконструированная, а есть книга выращенная». У меня голова работает таким образом, наверное, за счет инженерного образования, что я вижу это все как архитектуру. Если авторы, которые пишут по наитию, а есть те, кто конструирует текст. Когда я переводил, я обращал внимание на то, как строится история. Мой первый – сразу оговорюсь, чудовищный – перевод «Под знаком черного лебедя» Дэвида Митчелла, помог мне с «Центром тяжести». Я писал первые главы своей книги, и совершенно не понимал, как это все должно соединяться. Это выглядело как дневниковые записи про детство. Когда ты смотришь за писателем, у которого классно получается строить сюжеты, ты понимаешь как нужно собирать их так, чтобы они не выглядели сконструированными. Ты переводишь, и понимаешь «А что так можно было?».

Так же было с «Бесконечной шуткой». Когда ты начинающий автор, ты очень пуглив, ты сомневаешься. Переводы помогли мне понять, что можно все. За что-то, конечно, влетит, но можно все.

– Вы активно сотрудничаете с андеграундным издательством «Пыльца», которая делает очень важное дело – переводит ранее малоизвестных в России американских авторов второй половины 20 века. Зачем, на ваш взгляд, это нужно? Есть много более известных авторов, зачем российскому читателю эта странная, непонятная «делилловщина».

– Есть довольно простой ответ. Переводческая работа в России – это подвижничество. Если ты чем-то горишь, то тебе нужно проговорить это на своем языке. Денег в этой сфере нет, славы, скорее всего, тоже. Это как христианское миссионерство, ты делаешь это, потому что считаешь важным. И авторы вроде Уильяма Гэсса, Уильяма Гэддиса, Дона Делилло нашли своих читателей в России.

– В «Рифе» вы поднимаете тему закрытых сообществ на примере деструктивных культов. Как родилась эта идея? Ведь секты – довольно непопулярная тема в России.

– Когда я начал изучать эту тему, мне наоборот показалось, что она очень популярная. Но это можно списать на синдром «Баадера-Майнхоф».

На эту тему я люблю вспоминать историю, которая произошла с Доном Делилло. Замысел сюжета всегда рождается из чего-то вроде апофении – когда автор видит между двумя событиями связь, которой там нет. Делилло хотел написать повесть о бейсболе, об игре «Бруклин Доджерс» и «Нью-Йорк Джайантс» 3 октября 1951 года. Он пошел в библиотеку, чтобы найти публикации в газетах и наткнулся на обложку New York Times, которая в тот день была разделена на две равные части и посвящена двум событиям: слева – отчет о победе «Джайантс», справа – сообщение об испытательном взрыве первой ядерной бомбы СССР в Семипалатинске. У Делилло возникла внутренняя связь между двумя событиями, которые никак не связаны. В итоге вместо повести он написал 900-страничный роман Underworld, который начинается с бейсбольного матча, а заканчивается размышлениями о ядерной войне и страхе перед уничтожением.

Это яркий пример того, как писатель работает с идеями. У Делилло почти все романы так написаны. У меня точно также работает – когда я писал «Риф», то читал книги о мемориальной культуре, мне стала интересна «культура забвения». И совершенно случайно начал читать книгу по антропологии, где была глава об одиозном антропологе Наполеоне Шаньоне, который использовал откровенно сектантские методы при сборе генеалогической информации о племени яномамо. У меня в голове схлопнулись две идеи и появился сюжет о секте, где главное условие – отбросить свое прошлое.

– Пару лет назад вы посвятили очень много публикаций Бесланской трагедии, почему именно это событие ярко иллюстрирует «культуру забвения»?

– Я столкнулся с этим совершенно случайно. Меня попросили прочитать «какую-нибудь» лекцию на Красноярской книжной ярмарке, и я решил рассказать о теракте 11 сентября в литературе. И прорабатывая «белые пятна» в истории, я наткнулся на тему Беслана. Тогда я воспринял это как что-то личное. У нас в стране сложилась такая ситуация, в которой нормально не помнить страшнейшее событие, которое было всего 15 лет назад.

– Откуда растут ноги «культуры забвения»?

– Это всегда напрямую связано с тем, кто находится у власти. У нас у власти находятся бывшие сотрудники спецслужб, работой которых было скрывать информацию и запускать дезинформацию. Для них память – это довольно опасный ресурс, который не должен попасть в руки врагам. А у нас все враги. Когда наверху находятся люди, у которых в голове такая установка, то люди снизу начинают это перенимать. Когда на тебя давит властная машина, ты вне зависимости от того, хочешь или не хочешь, начинаешь повторять ее мантры.

– Какое отражение эта идея нашла в «Рифе»?

– High-концепт книги можно описать одним предложением: «Есть два отношения к прошлому – прошлое как ресурс, и прошлое как оружие». «Прошлое, как оружие» – то, что мы наблюдаем в России, нарратив «все враги». А «прошлое, как ресурс», я наблюдал, когда читал книги о терапии жертв культов, людей которых пытаются деиндоктринировать из деструктивной секты. Это не попытка перехватить или отобрать историю, это попытка посмотреть в глаза чудовищ.

– Какие деструктивные культы вдохновили вас на написание «Рифа»?

– Первое, и самое очевидное, «Семья» Чарльза Мэнсона, «Храм народов» Джима Джонса. Когда ты накапливаешь критическую массу информации, то освобождаешься от ужасно клишированных представлений о сектах. Когда я читал книгу Джеффа Гуинна «Дорога в Джонстаун: Джим Джонс и «Храм народов», меня больше все поразили истории о людях, которые жили после массового самоубийства и истории детей Джима Джонса, которых он зачал с участницами секты. Очень важным было переключить фокус с массового самоубийства на жизнь людей после секты. Людей, которые часто не понимали, что конкретно они пережили.

– Как вы считаете, нет ли в России ошибочного преуменьшения вреда деструктивных культов? Бытует мнение, что «верят люди да верят, какая разница во что».

– Да, и это напрямую связано с «культурой забвения». В США есть другой перекос, не то чтобы он лучше, он другой. В Штатах все превращают в шоу – Чарльза Мэнсона показывали по всем каналам и напечатали на обложке Rolling Stone. У нас в 1990-е было нечто подобное, но теперь опять идет откат к забвению. В США к этому относятся очень серьезно – дают максимум информации. У нас же из-за малоинформированности люди недооценивают секты. У нас не принято говорить о терактах и сектах в культуре. В США же, если появляется какой-то жуткий феномен вроде Джима Джонса – сразу миллиарды песен, фильмов и рассказов. Сразу идет рефлексия – не всегда здоровая, бывает поэтизация, романтизация насилия, что очень плохо. Но все мрачные исторические события они рефлексируют. У нас не так.

– Почему важно рефлексировать травмирующий исторический опыт? Почему в США много фильмов о Вьетнаме, но в России мало фильмов о Чечне?

– В 1990-е годы, когда мы стали «американистыми», фильмы о Чечне были – «Война», «Кавказский пленник», «Чистилище». Важно помнить историю и рефлексировать ее. Это как призраки прошлого в готических романах – когда забытое нас настигнет, станет очень плохо. Как в 1990-е. Помнить плохое – способ подготовиться. Если ты не видишь плохого, это не значит, что его нет. Как мем из «Сумеречной зоны», если я не буду на него смотреть, оно исчезнет. С призраками прошлого нужно говорить, чтобы отпустить. Не надо бояться смотреть в глаза чудовищ.

– Насколько вообще позволительно человеку культуры в России иметь политические взгляды?

– Писателям – гораздо проще. У меня были забавные моменты, когда ко мне подходили подписать «Центр тяжести» и спрашивали «А вы не боялись такое писать?». Хотя в «Центре тяжести» и нет никакой крамолы. Просто экстраполяция того, что и так существует в обществе.

Дело в том, что нашей власти плевать на литературу, потому что это уже давно не массовый досуг. Власть волнует интернет и кино, потому что они оказывают влияние на миллионы. В СССР, когда мы были самой читающей нацией, это имело значение. Сейчас писатели под радарами, нас не видят. Даже крупные издательства ничего не цензурируют и ничего не просят убрать. В киноиндустрии же могут зарубить сценарий, если в нем есть теракт или намек на успешный бунт или восстание. Юрий Быков снимает очень правдивое кино, которое не вступает в клинч с генеральной линией. Дмитрий Глуховский написал «Текст», который показывает людоедство правоохранительных органов, и его экранизировали, потому что это Глуховский и книга выстрелила.

– Что будет дальше с литературной Россией? Останется ли эта свобода и дальше, или запылают костры из книг?

– Наверху сидят люди, которые не любят читать и не видят в литературе ничего важного. Ты можешь быть Захаром Прилепиным, Михаилом Шишкиным, Эдуардом Лимоновым, и говорить открыто все что думаешь, Всем наверху будет плевать. А костры из книг – важный маркер сами знает какого режима. У нас это понимают, и вряд ли на это пойдут.